ЕЛЕНА ХОЛОДОВА
Аврааму восемь. Он темноглазый красивый мальчик.
Ни о чем не просит и никогда не плачет.
И суровая Латвия ждет, чтобы здесь он помер –
В доказательство Аврааму присвоен номер.
Саласпилс заметает под вечер бездушным снегом.
Бог, наверное, из-за туч их не видит с неба
Этих маленьких мальчиков, девочек в серых штанишках
Гитлер счет их однажды на свете лишними.
«Евреям – всем пулю в висок, и покончим на этом!
Расстреляем тех, кто опрометчиво выжил в Гетто,
Затравим как крыс в темных комнатах газовых камер.
Пусть плач их запомнит заборов концлагерный камень…»
Аврааму семь. Немец в спину худущую с хохотом бьет прикладом.
Что остается? Только с рычанием падать,
Но не ломаться, Господи, не ломаться!
И не плакать, сустав закусив у большого пальца.
Магдалене пять, а Урсуле десять – она большая.
Она всех считает глупыми малышами,
Она делится серой кашей всегда с Авраамом,
И строгостью доброй напоминает маму.
Ахаику шесть – он высокий и неуклюжий,
Он последним всегда стоит в очереди на ужин.
Габриэлю восемь – он Аврааму почти ровесник,
Он поет красиво и множество знает песен.
Марии четыре – она засыпать боится,
Ей расстрел ее папы все снится, и снится, и снится.
А Юдифи снятся телята в теплом душистом стойле,
Но, наверное, всех ребятишек считать не стоит.
Они все – номера. Они все – априори посмертные списки.
Небо, полное пепла, над ними склоняется низко.
Спите, дети, не сладко. Какая в концлагере сладость?
Имена, замененный цифрами – все, что осталось.
Дни слагаются в месяцы, зимы проходят и весны.
Никто в Куртенгофе не станет из маленьких взрослым.
Подъем по команде. Работа. Работа. Работа.
И хриплое «я!» на «три тысяча пятисотый!»
Аврааму семь. Он в тифозной горячке вот-вот подохнет.
Сколько сил для нового рваного нужно вдоха
Не узнает мама. Мама мертва, а значит,
В целом мире остался один ее сильный мальчик.
Он в бреду скребется, лезет наверх – в сознание,
Обводит барак бессмысленными глазами.
Языка чужого слова над сердцем взметнулись плетью.
Он один на один сражаться идет со смертью.
И над этой отчаянно-слабой попыткой детской
Смерть глумится над ним неминуемо по-немецки.
Перемогся. Сдюжил. Пайку жует со всеми.
Аврааму семь. Ему целых семь. Ему только семь, и
Если хватит мужества смерть еще раз отодвинуть,
Авраам доживет до своих семи с половиной.
Аврааму восемь. Он избит до того, что мочится темной кровью,
Но ведь есть же что-то боли и страха кроме,
Ведь когда-то он был самым быстрым и самым ловким,
И по вторникам с дедом Иосифом чистил морковку,
И не знал что такое – в живот сапогом солдатским.
Аврааму восемь. Он больше не верит в сказки.
Ужас, боль и голод. Дикая мысль – держаться!
Он к забору лбом рассеченным, скуля, прижался,
И молитв он больше в этом аду не вспомнит –
Запечатал разбитые губы осенний холод.
Аврааму восемь. Дождями в макушку стреляет осень.
В его черных кудряшках все больше белеет проседь,
И глаза потухли, и что-то в груди клокочет.
Он не сломан. Не сломан. Не сломан. Он выжить хочет!
Аврааму восемь. Еще полгода протянет вряд ли.
Мороз ему в рот, пораженный цингой, заползает мятный,
И катится битым стеклом по застуженным бронхам…
Авраам готов сдаться – настолько отчаянно-плохо.
Ему восемь – а дальше стремительно тают силы.
Но мама тогда, на вокзале, так выжить просила,
И вот Аврааму осталось неистово верить,
Что однажды ему непременно исполнится девять.
26 февраля 2018 г.
